Всю неделю независимые и гражданские медиа — и мы вместе с ними — следили за происходящим в Екатеринбурге, жители которого выступают против строительства храма и жилого комплекса в сквере в центре города. В эфире государственного радио протестующих горожан назвали бесами. Местное церковное руководство вчера заявило, что это «не просто борьба с храмом, но попытка дестабилизации ситуации в регионе и стране с целью разрушения основ православия и государственности». Максим Трудолюбов свидетельствует, что чувства верующих далеко не так однозначны.
Сегодня нужно объяснять, что группа первокурсников из вполне городских, образованных семей вообще могла собраться — по собственному почину — для того, чтобы открыть храм, а не предотвратить его появление. Я сам был в числе тех первокурсников, и собор, о котором тогда шла речь, действительно в 1991 или 1992 году передали церкви, мы там не удержались, пришли другие, серьезные, люди, но это уже другая история.
Еще нужно объяснить, что церковь тогда не прилагалась по умолчанию ни к властям, ни к девелоперским проектам. Хождение на праздничные службы не было необходимым условием счастливой карьеры в партии власти.
Еще нужно объяснить, что в те времена казалось, что вера и свобода крепко связаны. Теперь мне кажется, что люди 70-х годов рождения (вроде меня) могут оказаться единственным поколением, которое это помнит. Поколение тут не демографическое — речь, скорее, о людях, связанных общим, сравнимым опытом. Существенной частью этого опыта было и освобождение от всего советского, и воссоединение с традицией и историей, которые советским периодом были прерваны. Храм был одним из важнейших символов этого воссоединения — и это было вне конфессий. Тогда это не нужно было объяснять, а сейчас нужно, но непонятно как.
Без открытия храма — я был совершенно убежден тогда — не было бы и передачи той культуры, до которой так хотелось дотянуться, забыв политинформацию и историю партии как страшный сон. Открытие или строительство храмов шло тогда в одном пакете со свободой слова и свободой собраний — и мы их как раз практиковали, открывая храм. В тот пакет еще входили отмена цензуры, память о жертвах советского государства, новые старые, несоветские, взаимоотношения между людьми, возвращение человеку достоинства в отношениях с государством.
— Подбор и постановка священников — дело партии!
Неотделимым от всего этого было и восстановление связи с «большим» миром и с русской эмиграцией. Русское зарубежье в советское время было под запретом, а ведь именно туда эмигранты унесли Россию и веру — так они писали, а мы читали и хотели унесенное вернуть — ну или стать со всем этим, еще вчера недоступным, одним целым. Мы еще читали, что православие — вселенское, что национальными церквами оно не ограничивается и как-то существует поверх политических разделительных линий. И еще думали, что оно — в своем зарубежном воплощении — умеет жить в современном обществе. Оно может говорить с ним на понятном языке и даже быть моральным светильником секулярному обществу в отсутствие принуждения — какого угодно, атеистического или конфессионального. Митрополит Антоний Сурожский, казалось тогда, был тому живым доказательством (еще можно послушать лекцию протопресвитера Иоанна Мейендорфа «Церковь в современном мире»).
Все это даже произносить сейчас странно, но так это воспринималось и чувствовалось тогда. Тех наивных ожиданий не было бы, если бы мы тогда лучше следили за новостями или лучше их понимали. Само открытие храма на излете СССР было возможно, потому что советские власти уже подготовили для этого законодательную базу. Мы тогда не преодолевали сопротивления, потому что его уже не было.
© AP / ТАСС
Уже тогда Русская православная церковь была включена в сферу политики на новых основаниях. В 1988 году, после долгих метаний, вызванных приближением 1000-летия крещения Руси, советские власти решили изменить с РПЦ отношения, точнее, изменить характер контроля. Проведя опросы общественного мнения, власти выяснили, что их идеологическая политика потерпела крах. Граждане не столько стремились к религиозной вере, сколько отторгали атеизм. Они отторгали и классовые ценности, и фундаментальные положения марксизма-ленинизма о неизбежности перехода всех обществ к коммунизму (данные опросов, история решения Михаила Горбачева и его окружения о сближении с РПЦ описаны в недавней интереснейшей книге Виктории Смолкиной «Свято место пусто не бывает» («A Sacred Space Is Never Empty: A History of Soviet Atheism»)). Тут придется привести цитату из тех времен:
«Наибольших успехов в контроле над религией и в подавлении ее инициативы мы достигли в среде священников и епископов РПЦ. Сначала это радовало, а сейчас это грозит обернуться непредвиденными обстоятельствами. Несмотря на то что деятельность РПЦ контролируется и ограничена и ее инициатива не вызывает опасений (хотя, впрочем, даже у забитой дворняжки терпение небезгранично), беспокойство вызывает усиление других конфессий… И встают вопросы, что партии выгоднее — верующий в Бога, ни во что не верующий или верующий и в Бога, и в коммунизм. Я думаю, что из двух зол выбирают меньшее. По Ленину, партия должна держать под контролем все сферы жизни граждан, а так как верующих никуда не денешь и наша история показала, что религия всерьез и надолго, то искренне верующего для партии легче сделать верующим также и в коммунизм. И тут перед нами встает задача: воспитание нового типа священника. Подбор и постановка священников — дело партии!»
Это выдержка из доклада Константина Харчева, председателя Совета по делам религий, на встрече с преподавателями Высшей партийной школы КПСС. Он говорил это в 1988 году, когда нужно было срочно объяснять партийному активу резкий поворот генеральной линии. Константин Михайлович ошибался только в смысле веры в коммунизм, на место которой быстро пришла вера в капитализм. Интересно было бы послушать сегодняшние закрытые выступления перед слушателями современной инкарнации партшколы — школы губернаторов и депутатов при администрации президента. Судя по происходящему вокруг, преемственности с линией Харчева там гораздо больше, чем с линией Антония Сурожского или Иоанна Мейендорфа. И линия Антония не могла выжить в среде иерархов, отрицательным отбором которых партия занималась десятилетиями.
Ирония в том, что если РПЦ как институт вообще была для чего-то нужна бизнесменам и чиновникам, собирающимся заработать на этом проекте, то как раз для того, чтобы обеспечить общественное согласие.
Политическое сосуществование церкви с властью сразу понималось как данность. Минувшие 30 лет ушли на другое — на поиски наилучших способов сосуществования экономического. Это был долгий и трудный путь — от торговли подакцизными товарами через «благотворительные фонды» в ранние 90-е до сегодняшних примеров солидного девелоперского сотрудничества. Его зрелые плоды мы и видим в сегодняшнем Екатеринбурге. Есть большой девелоперский проект с офисами и дорогим жильем, строительством которого занимается ООО «Храм Святой Екатерины». Компания принадлежит двум крупным бизнесменам, и ее название (как и сама идея включить в комплекс храм), вероятно, придумано для продвижения проекта в лабиринтах власти.
То, что проект вообще мог вызвать какое-либо противодействие на месте, наверняка не принималось в расчет. Ирония в том, что если РПЦ как институт вообще была для чего-то нужна бизнесменам и чиновникам, собирающимся заработать на этом проекте, то как раз для того, чтобы обеспечить общественное согласие. Она как самостоятельный институт там отсутствует. Сейчас владельцы ООО и незримо участвующие в нем региональные власти, наверное, кусают локти — зачем им вообще этот храм понадобился, без него быстрее бы построили. Ведь это и есть вообще политическая роль РПЦ — отвечать за аудиторию. Церковь показывает президентской администрации, что паства ходит на службы и стоит в очередях к мощам. Важно при этом, что попечение над аудиторией осуществляется, прежде всего, службой и этим ограничивается, потому что сверх служб уже начинается приходская жизнь или, например, жизнь в братствах, а это никогда не знаешь, чем обернется.
Если рассуждать драматически, то выйдет, что советскую политику церковь пережила, а постсоветскую экономику не пережила. Но это не так — институциональная и советский период не вполне пережила (то, что есть сейчас, создано в 1943 году), а мистическая переживет что угодно. Важно другое: сегодняшним молодым людям труднее плыть против течения, чем тем, которые мечтали о прекрасной духовной жизни 30 лет назад. А между тем им уже удалось громче и ярче выразить стремление к новым отношениям между людьми, готовность помогать ближнему и отстаивать свое право на веру и достоинство в современном секулярном обществе. То, что, как когда-то казалось, должно было бы делаться изнутри церкви, делается снаружи и помимо. Да, институциональная церковь не является частью этого стремления, но свято место пусто не бывает.
Источник: